Исполнилось 100 лет со дня рождения и 10 лет со времени кончины выдающегося япониста, исследователя японской литературы и театра, мастера художественного перевода японской поэзии Анны Евгеньевны Глускиной (1904 - 1994) [См.: Некролог..., с. 211 - 212].

А. Е. Глускина родилась 23 марта 1904 г. в Тюмени в семье врача. Одаренная с детства многими талантами, Анна Евгеньевна хорошо играла на фортепиано, рисовала, ей не было чуждо поэтическое творчество, актерское искусство. Случайная травма руки, после которой не могло быть и речи о профессии музыканта, рассказы известного япониста Н. И. Конрада о Японии, нежданно услышанные в гостях в Петрограде, решают ее судьбу. В 17 лет Анна Глускина становится студенткой Института живых восточных языков и японского отделения в Государственном университете. Оба учебных заведения она блестяще оканчивает в 1925 г. Тогда же появляется ее первая работа с поэтическими переводами из японской поэзии [Песни Ямато..., 1926, с. 7 - 10], ставшая первой в стране книгой переводов на русский язык с языка оригинала. Так вышло, что начиная со студенческих занятий в 1922 г. долгий путь А. Е. Глускиной в японистике был связан с Н. И. Конрадом. На протяжении всей жизни она оставалась его верной, преданной ученицей и последовательницей.

Первым местом работы молодой японистки становится историческая Кунсткамера - Музей антропологии и этнографии АН СССР, где в ту пору трудились многие востоковеды. Будучи сотрудником музея, Анна Евгеньевна в 1928 г. побывала в научной командировке в Японии. Восемь месяцев, проведенные в стране, были чрезвычайно плодотворны и памятны и для нее самой, и для направившего ее в командировку музея. А. Е. Глускина в поездке по стране собрала великолепный этнографический материал, позволяющий судить почти обо всех сторонах жизни японцев. Это были и орудия земледелия и шелководства, и картины народного театра кагура, и макет сцены театра Но, и грим театра Кабуки, и полный набор предметов для чайной церемонии... Когда в музей прибыли ящики с отправленными из Японии будущими экспонатами, в ее маленьком кабинете едва хватило места для письменного стола. Уникальность собранного материала еще раз подтвердило благодарственное письмо из Музея этнографии в Ленинграде, датированное 1983 г. и по прошествии 55 лет свидетельствующее о бесценном даре А. Е. Глускиной.

Пребывание А. Е. Глускиной в Японии с самого первого дня стало событием и для японцев. Благодаря публикации статьи японского русиста, профессора Есикадзу Накамура [Накамура, 1999, с. 61 - 76], лично знавшего А. Е. Глускину и скрупулезно собравшего многие сведения о ее пребывании и деятельности в Японии, мы имеем возможность оказаться рядом с молодой японисткой - иностранной исследовательницей, прибывшей в Японию на стажировку, о чем 4 марта 1928 г. сообщил корреспондент газеты "Осака Майнити симбун". Он же поделился с читателями своим удивлением тому, что у иностранки было еще и собственное японское имя - Симидзу Намико (такова была традиция у студентов-японистов ЛИЖВЯ брать себе японское имя)¹ . Вызы-

¹ В "примечаниях" к ст. Е. Накамура, комментируя студенческую игру с "погружением" в изучаемую культуру в 1920-е годы, Л. М. Ермакова пишет: "...Во времена хрущевской "оттепели" преподаватель японского языка, превосходный грамматист А. Г. Рябкин давал японские имена некоторым из своих студентов... Принципом выбора имени было сходство по смыслу. Так, имя Майя превратилось в Сацуки (название пятого месяца по лунному календарю), а Людмила - в Аико (от au - любовь) [Накамура, 1999, с. 75].

стр. 200

вал восхищение ее прекрасный японский язык² .И еще корреспондент счел необходимым в своей краткой заметке добавить: "кожа у нее белая, как снег".

А. Е. Глускина привезла с собой рекомендательные письма, адресованные японским ученым. Поскольку уже в ту пору она занялась исследованием памятника японской поэзии "Манъесю", о чем говорилось в одном из писем, глава Императорской Академии наук Сакураи Дзедзи посетил дом японского профессора Сасаки Нобуцуна, читавшего лекции по "Манъесю" в Токийском университете, и попросил у него для А. Е. Глускиной разрешения присутствовать на его лекциях и других занятиях по японской классической литературе. (Подумать только, как велико было уважение Президента Академии наук, кстати, химика по специальности, к японскому филологу и рекомендателям иностранного стажера!) Разумеется, А. Е. Глускина стала посещать лекции Сасаки Нобуцуна, "взяшего над ней шефство". Она часто получала приглашение посетить его дом. Кроме того, он ввел ее в руководимое им литературное объединение любителей танка "Танка Тикухакукай" ("Общество бамбука и дуба"). Известно, что в Японии издавна существовал великий интерес к поэзии (знание стихов и умение сочинять их считалось признаком образованности). Каково же было изумление японских коллег, когда оказалось, что приехавшая на стажировку А. Е. Глускина имела прекрасное традиционное образование и легко слагала стихи по-японски в жанре танка. В апрельском номере газеты "Осака Асахи симбун" после извещения о местах, которые посетила А. Е. Глускина, - Нара, Таканояма, Вакаура, Кимиидэра - вместе с ее фотографией приводится и снимок ее танка - пять строк, написанных кистью: "Акияма-но/ Момидзи-о мирэба/ Табибито-но/ Вакаруру Содэ-но/ Иро сомарикэри" . ("На осенних горах/ путник видит/ алые листья клена,/ и цветом окрашиваются/ его рукава в разлуке"). "Подписав своим именем сложенное ею танка, - продолжает корреспондент, - она поместила его текст вместе с вотивной табличкой во всех тех храмах, где она побывала" [Накамура, 1999, с. 71].

Следуя правилам этикета, благодарная гостья оставляла хозяевам свои пятистишия на украшенной бумаге для стихов. По случаю визита в Нара к известному ученому Цукумо Кодзин (Нобукацу) А. Е. Глускина написала новое пятистишие: "Есинояма/ Сакура-но ато о/ Миюрэ-домо/ Хана-но мукаси-но/ Коо кикоэкэру" ("О, гора Есино!/ Хоть и видна/ лишь облетевшая сакура,/ но слышу/ прежний аромат"). Далее шла приписка по-русски: "В знак благодарности и искренней признательности за теплый и радушный прием. 5 мая 1928 года". Затем имя - Си-мидзу Намико, а ниже - овальная печатка размером 15x18 мм. Проф. Накамура собрал пятистишия, написанные Анной Евгеньевной по случаю визитов к японским ученым, изучил страницы периодического издания "Общества бамбука и дуба" - "Цветы сердца", которые хранят публикации А. Е. Глускиной. Это заметки о японоведении в Ленинграде, впечатления от Японии и танка, написанное во время пребывания в стране. Так, в N 7 "Цветов сердца" напечатаны строки: "Вага таби ва/ Нани-ни татоэму/ Акэбоно-но Хана-но/ Кокагэ-но/ Утатанэ-но юмэ". ("С чем сравню/ свое нынешнее путешествие?/ Оно - как краткий сон/ в тени дерева"). Они представлены как черновик стихотворения "Под сенью дерева гингко", прочитанного на вечере танка сотрудников японской кафедры Токийского университета (они устраивались, как правило, раз в два месяца). Примечательной чертой того вечера, по мнению секретаря объединения Танака Тэйдзи, "...было участие госпожи Симидзо Намико, прибывшей из России" [Накамура, 1999, с. 64]. Отмечая поэтический дар А. Е. Глускиной, проф. Накамура утверждает, что пятистишия Симидзо Намико не были подражанием поэтическому стилю "Манъесю".

Осенью 1928 г. в зале Академии наук был устроен вечер по случаю заграничных командировок членов общества любителей танка, а также в связи с отъездом А. Е. Глускиной на родину. Приветствие, с которым на этом вечере выступила Анна Глускина, было опубликовано в N 11 "Цветов сердца". В следующем номере, как бы в продолжение рассказа о прощальном вечере, напечатаны заметки Юкико: "Госпожа Симидзу цитировала пятистишие о расставании из антологии "Кокинсю" ("Уходя, заверни в рукав/ на память обо мне/ эти белые жемчужины,

² Е. Накамура не один раз в своей статье ссылается на восторженных свидетелей. Он приводит дневниковую запись от 27 декабря 1927 г. японца Кандзо Наруми, сопровождавшего японского писателя Акита Удзяку, приглашенного в СССР на празднование 10-летия Великой Октябрьской социалистической революции. После общения с А. Е. Глускиной в Ленинграде Наруми Кандзо пишет: "По-японски она говорит превосходно" [Накамура, 1999, с. 61 - 62]. "Ее японский язык - выразителен и богат", - пишет о русской гостье Юкико, супруга проф. Нобуцуна [Накамура, 1999, с. 64].

стр. 201

слезы мои.,/ что я проливаю теперь,/ ибо не могу еще расстаться с тобой") [Накамура, 1999, с. 64]. Мы слушали ее выступление и невольно изумлялись про себя - каким образом удалось ей выучить японский язык до такой степени совершенства и говорить на нем с такой изысканностью?" [Накамура, 1999, с. 64].

В 20-е годы прошлого века, будучи в Японии, Анна Глускина не только занималась сбором экспонатов для Музея антропологии и этнографии, направившего ее в научную командировку, но и проводила полевые исследования в отдаленных японских деревнях, собирая материал по народным обрядам, слушая песни, сопровождающие сельскохозяйственные работы, наблюдая воочию те народные художественные формы, из которых развивался традиционный японский театр Но и классические жанры японской поэзии.

Последняя публикация А. Е. Глускиной в "Цветах сердца" - "Невосполнимая потеря" относится к 1964 г. Это - отклик на кончину Сасаки Нобуцуна: "Я с глубокой благодарностью вспоминаю о лекциях сэнсэя, которые мне довелось услышать в Токийском Императорском университете. Когда же я вернулась на родину и приступила к работе над "Манъесю", главным руководством для меня стали труды Учителя, которые он мне прислал, и, когда я вспоминаю эти его книги, мне трудно подобрать слова, чтобы выразить всю мою признательность теперь, когда полный перевод "Манъесю" завершен и находится на стадии издательской подготовки, как глубоко я сожалею о том, что он скончался прежде, чем мой перевод увидит свет..." [Цит. по: Накамура, 1999, с. 66].

А. Е. Глускина многие годы жизни отдала упорной работе над текстом "Манъесю". Три тома "Манъесю" в русском переводе с обширным аналитическим предисловием, подробными комментариями и приложениями вышли в свет в 1971 - 1972 гг. [Манъесю..., 1971 - 1972]. А. Е. Глускина во вступительной статье большое место отводит трудам Сасаки Нобуцуна, с которым поддерживала постоянную связь, знала и имела в своей библиотеке эти его труды [Глускина, 1971, с. 20].

Перевод "Манъесю" - задача более чем сложная, требующая не только литературного дарования, но обширных и фундаментальных знаний в области древнеяпонского языка, истории и этнографии страны, общего и частного религиоведения. Переводчик такой книги должен быть непременно исследователем и комментатором текста, своего рода поэтом-аналитиком, и одновременно глубочайшим знатоком-текстологом, чтобы иметь возможность интерпретировать сложные, иногда искаженные переписчиками, загадочные места древнего памятника.

Все эти качества соединились в А. Е. Глускиной, замечательном ученом, олицетворяющем славу отечественного японоведения и взявшем на себя этот титанический и ответственный труд - перевод памятника японской словесности VIII в., составляющего национальную гордость японского народа.

Пока завершенный труд проходил свой долгий путь по издательским кругам, А. Е. Глускина готовила в своих переводах антологию танка. В ней представлены народная поэзия из старинных собраний, поэзия древней Японии VII-VIII вв., средневековая поэзия IX-XIII вв. [Японские пятистишия..., 1971]. Книга выходит одновременно с первым томом "Манъесю". Как и вышедший в середине 1950-х годов сборник лирических стихов, переведенных с японского А. Е. Глускиной совместно с В. Н. Марковой [Японская поэзия, 1956], отмеченный приветственным откликом С. Я. Маршака³ , новая книга переводов Анны Евгеньевны из японской поэзии привлекла к себе внимание читателей.

Среди профессиональных ценителей художественных переводов А. Е. Глускиной "Манъесю" и антологии пятистиший была Белла Ахмадулина, рекомендовавшая поэта-переводчика в члены Союза писателей СССР: "Я глубоко почитаю Анну Евгеньевну Глускину и уверена, что труд, совершенный и совершаемый ею, имеет драгоценное значение: он так пугающе обширен, так величественно скрупулезен, и, видимо, так тяжел, что нам остается лишь с легкостью насладиться его итогом. Все сделано за нас: непостижимая даль иного языка, иного времени, иной пленительной души, накрепко зашифрованной в таинственные знаки, оберегающие замкнутость национального духа от глубокого любопытства чужестранцев, - все это преодолено, но вовсе не обижено, не повреждено, а в целости и сохранности преподнесено нам для на-

³ "По первому впечатлению чувствуется, какая это подлинная поэзия и с какою тонкостью и бережностью сделаны переводы. Примите мое искреннее поздравление и сердечный привет". (Цит. по: [Олженко, 2003, с. 215])

стр. 202

шей радости. Предаваясь блаженству этого чтения, мы не замечаем, что предаемся важному поучению, просвещению, улучшению ума и сердца, которые даются нам удобно и легко, - тяжким усилием чьей-то любви, кропотливости, сосредоточенности, многознания и прочих знаний, для краткости и справедливости, именуемых талантом переводчика..." (Цит. по: [Олженко, 2003, с. 217]. В отличие, например, от имеющихся западных переводов, филологических по характеру, переводы А. Е. Глускиной можно назвать поэтическими и в техническом и в самом высоком смысле слова. Труд А. Е. Глускиной был высоко оценен отечественными востоковедами и филологами; ряд композиторов - среди них - М. Ипполитов-Иванов, Т. Смирнова, М. Таривердиев - создали цикл романсов на переведенные ею японские пятистишия. Отозвались на труд А. Е. Глускиной и на родине "Манъесю": аналитическое предисловие к антологии было опубликовано в переводе на японский язык, кроме того было опубликованы рецензии, содержащие самую высокую похвалу ее поэтическому и исследовательскому мастерству как ученого и переводчика.

Несомненно, вся творческая жизнь исследователя была так или иначе связана с проблематикой "Манъесю". При этом в поле зрения А. Е. Глускиной попали и синтоистские мистерии, и магические земледельческие пляски, и теневой театр. Еще в 1943 г., живя в эвакуации в Узбекистане, по материалам, собранным в Японии, А. Е. Глускина защитила кандидатскую диссертацию "Японская кагура. Истоки японского народного театра". Многие важные ее наблюдения легли в основу оригинальных и глубоких статей: о проблеме авторства в "Манъесю", о разных аспектах древнего стиля японской поэзии, о народной песне в соотношении с буддизмом, о литературном и культурном аспекте архаического табуирования имен в антологии и многие другие [См.: Глускина, 1979].

А. Е. Глускина не оставляла работу над "Манъесю" и позже. Так, ею был подготовлен однотомник Манъесю [Манъесю..., 1987], в который были собраны избранные переводы из полного памятника и представлена авторская поэзия, анонимная поэзия, народная поэзия - произведения японской поэзии VII-VIII вв., запечатлевшие характерные черты традиционной японской лирики: восприятие мира и человека через образы природы, поиски красоты и гармонии.

Писала А. Е. Глускина емко и лаконично - в сущности, каждый абзац ее мог быть развернут в статью, а статья - в книгу. Примечательные черты ее теоретических работ - это категорическое отсутствие лишних слов и, совсем уж уникальная особенность, отсутствие ссылок на себя, то есть на свои предыдущие работы, чем в изобилии грешат даже самые достойные. Анне Евгеньевне Глускиной была чужда по природе поза ментора, она никогда не любила вещать ex cathedra, свое мнение высказывала только, когда ее спрашивали об этом. При этом все, что она говорила, было всегда глубоко, кратко, сжато.

Когда в марте 2004 г. в Институте востоковедения РАН на заседание, посвященное 100-летию со дня рождения А. Е. Глускиной, собрались ее ученики и коллеги - известные ныне своими трудами японисты, востоковеды, среди которых были В. М. Алпатов, Т. П. Григорьева, М. П. Герасимова, Ю. Л. Кужель, С. Б. Маркарьян, Н. И. Чегодарь, С. В. Прожогина, В. Т. Сухоруков, В. Б. Рамзес, С. Н. Утургаури и др., естественно, все говорили об ее огромных знаниях и ее поэтическом даре, вспоминали ее уникальную доброту и доброжелательность ко всем без изъятия. Всем памятны красота и благородство ее лица, мягкие, всегда сдержанные интонации голоса. В ней удивительным образом соединились физическая и духовная красота, их сила оказалась неподвластной никакому лихолетию. В 1937 г. - арест мужа, объявленного "японским шпионом". В 1938 г. арестовывают саму Анну Глускину. Отрывают от маленьких детей. Исконно порядочный человек, А. Е. Глускина не могла допустить предательства. Искренняя по своей натуре, она вела себя и на допросах естественно, что уже было мужеством; она отвергала все предложения следователя подписать ложные признания. На требование отречься от мужа, Анна Евгеньевна сказала: "Я ничего не подпишу. Он честный человек и ни в чем не виновен... Я не могу от него отречься: он мой муж и отец моих детей". Ничем для следователей окончилась и очная ставка с учителем Н. И. Конрадом. Через 15 месяцев Анну Глускину освободили... Муж был расстрелян...

Совсем скоро грянули тяжелые дни в блокадном Ленинграде. "Каждый день в сорокаградусную стужу через весь город пешком от Петроградской стороны до Васильевского острова, -вспоминает сын Анны Евгеньевны, - ходила на работу эта мужественная женщина, а дома оставались маленькие дети, которые лежали целый день на холодной плите в кухне, укрытые всеми возможными теплыми вещами, и ждали возвращения мамы". С открытием "дороги жизни" по Ладожскому озеру А. Е. Глускина с детьми выбирается из осажденного города. Об ужасах кромешного ада, через который им пришлось пройти, она напишет поэму "Ленинградская

стр. 203

блокада". Потом была нелегкая жизнь эвакуированных в далекой Фергане; десятилетия, проведенные в коммунальной квартире в Москве, куда семья А. Е. Глускиной приехала вместе с Институтом востоковедения Академии наук, в котором проработала научным сотрудником почти полвека... Еще один пример стойкости А. Е. Глускина явила, когда в начале 1980-х годов прошлого века она попала в очередную волну сокращения штатов. Возраст никак не сказывался на ее работоспособности. На предложение коллег замолвить о ней слово в дирекции Анна Евгеньевна ответила отказом: "Спасибо, спасибо! Такие проблемы надо решать сразу!" - и подала заявление об уходе. Платой стал инфаркт, с которым, опять же благодаря сильному характеру, справилась и еще долго не расставалась с любимой японской поэзией. Ей хорошо работалось в писательских Домах творчества. Особенно Анна Евгеньевна любила Дубулты, где дом, стоявший среди сосен у самой кромки Рижского залива, наверное, напоминал Японию.

Пожизненная увлеченность наукой никак не ущемляла в А. Е. Глускиной любви к детям. Во все времена она оставалась нежной заботливой матерью, близким другом для сына и дочери ("всегда втроем, и только втроем" - как признается сын). Это для них, чтобы было понятно, чем она занята, что за страна такая Япония и как там живут люди, она написала стихи: Там, где в море острова,/ Где средь гор растет сосна,/ Где тростник у взморья, - /Там страна Япония./ Хризантемы там растут,/ Сливы, вишни и бамбук,/ И всегда средь сада/Там звенит цикада./ Дома там строят разные:/ Есть многоэтажные,/ Такие, как московские,/ И есть дома японские./ Вместо двери и окон/ Ширмы в них со всех сторон,/ И когда идут гулять,/ Надо ширмы раздвигать...

Научную работу А. Е. Глускина периодически совмещала с преподавательской деятельностью, руководила аспирантами. Последняя аспирантка А. Е. Глускиной - доктор филологических наук Л. М. Ермакова прислала к заседанию по случаю юбилея учителя свое Слово из Японии: "Я впервые познакомилась с Анной Евгеньевной Глускиной вскоре после окончания университета, в тот период, когда она работала над переводом "Манъесю". К тому времени она уже давно считалась одним из наиболее авторитетных ученых в востоковедении, ее поэтический дар переводчика японской классической поэзии вызывал всеобщее восхищение, ее аналитические способности и интуиция ученого заслужили ей репутацию замечательного специалиста-ученого.

И я, встретившись с ней и став ее аспиранткой, разделила со всеми это восхищение и уважение. Но, будучи тогда еще очень молодым человеком, я приняла все это как должное, - как одно из замечательных явлений мира, которые мне теперь предстоит узнать из взрослой жизни. И как я теперь жалею, что наверняка не сумела, наверняка не приложила достаточно стараний, чтобы всякий раз в полной мере выразить ей свое восхищение и уважение, свою признательность и благодарность, - боясь сказать не те слова, боясь показаться выспренней...

Теперь, по прошествии многих лет, я все чаще и чаще вспоминаю те ее уроки работы над древнеяпонскими текстами, которые она давала мне во время наших регулярных встреч. Как легко, быстро и точно понимала она тонкий смысл оперенного многими омонимами пятистишия, как терпеливо объясняла... В ней удивительно сочетались внимательность к собеседнику, радушие, гостеприимство, готовность помочь - и достоинство, которое было у нее естественным и тоже каким-то доброжелательным, без всякой важности и надменности. Никого, подобного Анне Евгеньевне, мне не пришлось встретить - ни раньше, ни потом...

О судьбе Анны Евгеньевны, ее достижениях и заслугах помнят и здесь, в Японии, о ней пишут, о ней говорят. Один японский русист, историк науки, сумел разыскать даже и - это почти невероятная история - маленький расписной пакетик, куда кладут деньги в подарок детям на Новый год - по-японски поти-букуро. Такой пакетик Анна Евгеньевна, будучи в своей единственной командировке в Японии в 1928 г., подарила ребенку в одном доме в городе Нара, куда была приглашена, с дарственной надписью по-русски. Крошечный цветной пакетик глава дома бережно хранил долгие годы, а потом, приближаясь к своему столетнему юбилею, подарил русисту, разыскавшему его в поисках сведений о пребывании Анны Евгеньевны в Японии. Теперь поти-букуро с автографом Анны Евгеньевны стал для этого русиста своего рода бесценной реликвией, и он показывает его коллегам, ни на секунду не выпуская из рук...

Имя дорогой Анны Евгеньевны Глускиной, ее знаменитые переводы, ее глубокие и емкие исследования остались в японоведении, они вошли в историю и останутся в ней в памяти людей по обе стороны Японского и Охотского морей. И я горжусь тем, что могу прибавить к этому: ее образ и память о ней вошли в мою личную судьбу и запечатлелись в ней".

Последней переведенной А. Е. Глускиной поэтической книгой была "Японская любовная лирика" [1988]. В нее вошли пятистишия (Танка), шестистишия (Сэдока), Длинные песни (Тека

стр. 204

или нагаута). Книга снабжена комментариями, которые предваряет краткий текст, раскрывающий особенности японской любовной лирики, ее большое и важное место в японской поэзии. "В японской старинной любовной лирике, - пишет Анна Глускина, - обычно не воспевается внешняя красота возлюбленной или ее душевные качества. Здесь не было создано, как в Западной Европе, "культа прекрасной дамы". Любимая была всегда та, с которой вместе любовались луной, цветами, алыми листьями клена, выпавшим снегом, красивым видами природы... Сообщить тому, кого ты любишь, о расцвете цветов возле своего дома означало просьбу о свидании, ожидание прихода любимого человека". Далее составитель обещает читателю, что в приведенных в книге образцах японской лирики он найдет и "знакомые душевные переживания, свойственные любовной лирике всех народов, и одновременно войдет в особый мир своеобразных поэтических образов и восприятий японской поэзии, где много унаследовано от народного творчества" [См.: Глускина, 1988, с. 239 - 242].

А. Е. Глускина всегда в душе оставалась молодой. Ее преклонный возраст не сказывался на живости ума, на участии в решении проблем востоковедного литературоведения, на продолжении служения любимой науке. В свои 86 лет она с благодарностью приняла из рук Чрезвычайного и Полномочного Посла Японии в России орден "Священное сокровище" 4-й степени - высокую награду правительства Японии в знак признания заслуг А. Е. Глускиной перед народом Японии и за ее бесценный дар - научные труды и пронесенную через всю жизнь любовь к Японии. На состоявшейся дома церемонии вручения ордена, символизирующего древние регалии: зеркало, меч и яшму⁴ , радость Анны Евгеньевны разделили коллеги, ученики и, конечно же, внуки и дети. Взрослые дети ("всегда втроем!"). Дочь унаследовала от матери ее поэтическую и музыкальную одаренность. Сын отдался техническим наукам. Однако он теперь хранитель научного и поэтического наследия А. Е. Глускиной. Это при его участии ее книги вошли в XXI век. Современный читатель может погрузиться во вновь изданные тома "Манъесю", насладиться японской любовной лирикой, открыть томик с японскими пятистишиями, оценить текст предисловия к ним, вводящего в сокровищницу песен Ямато. Ими - песнями древней Японии - в первой четверти минувшего века было обозначено начало пути в науке великого знатока японской поэзии, искусного поэта-переводчика доктора филологических наук Анны Евгеньевны Глускиной.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ*

Глускина А. Е. Манъесю как литературный памятник. // Манъесю ("Собрание мириад листьев"). Т. 1. М: ГРВЛ изд-ва "Наука", 1971.

Глускина А. Е. Заметки о японской литературе и театре. (Древность и средневековье). М: ГРВЛ изд-ва "Наука", 1979. 295 с.

Глускина А. Е. Комментарии // Японская любовная лирика... М., 1988.

Манъесю ("Собрание мириад листьев") в 3-х томах / Пер. с яп., вступ. ст. и коммент. А. Е. Глускиной. Т. 1. М: ГРВЛ изд-ва "Наука", 1971. 679 с; Т. 2. М: ГРВЛ изд-ва "Наука", 1971. 713 с.; Т. 3. М: ГРВЛ изд-ва "Наука", 1972. 455 с.

Манъесю. Избранное. / Сост., пред. и коммент. А. Е. Глускиной. М: ГРВЛ изд-ва "Наука", 1987. 397 с.

Манъесю: Японская поэзия. Т. 1. - М.: ООО "Изд-во АСТ", 2001. 656 с. Т. 2. - М.: ООО "Изд-во АСТ", 2001. 720 с. Т. 3. - М.: ООО "Изд-во АСТ", 2001. 464 с.

Накамура Е. Анна-сан до, в и после Японии / Пер. с яп., примеч. и послесл. Л. Ермаковой // Знакомьтесь - Япония. М., 1999. N 25.

Некролог А. Е. Глускиной и список ее основных научных трудов* // Восток (Oriens). 1994. N 6.

Олженко А. С. Памяти переводчика. Анна Евгеньевна Глускина // Японские пятистишия: Антология / Акахито, Окура, Якамоти, Саканоэ, Камо. / Пер. с яп., вступ. ст. и примеч. Анны Глускиной. М.: ООО "Изд-во АСТ", 2003. С. 208 - 220.

Песни Ямато. (Танка из антологии X в. "Кокинсю") / Пер. с яп., вступит, ст. Глускиной А. Е. Л.: ВОКС, 1926. 34 с.

Японская любовная лирика / Пер. со старояп., сост., коммент. А. Глускиной. М: 1988. 253 с.

Японская поэзия / Сост. и переводчики А. Е. Глускина и В. Н. Маркова. М: Гос. издат худож. лит-ры, 1956. 611с.

Японские пятистишия / Пер. с яп., вступ. ст. А. Е. Глускиной. М.: 1971.

Японские пятистишия: Антология / Акахито, Окура, Якамоти, Саканоэ Камо // Пер. с яп., вступ. ст. и примеч. Анны Глускиной. М.: ООО "Изд-во АСТ", 2003.

⁴ Зеркало олицетворяет богиню, сияющую на небосклоне, волшебный меч - "собирающий облака", яшмовые подвески-магатама - знак чистоты.

* Сост. Л. М. Ермакова, К. Н. Яцковская.

Permanent link to this publication: